Часть 19. Конец и немножечко начала

Еды Вальтер припас предостаточно, а вот с водой оказалось тяжко. У учёного был фильтр, ну а жидкость он брал из ручейка неподалёку, который в спешке забыли оградить спицами. Тот протекал в каких-то двадцати метрах от края поля и дразнил своим шумом, пробивающимся сквозь треск, хруст, вой и дребезг.

Первые двадцать часов, пока питьё ещё оставалось, они разговаривали, но после, когда во рту уже пересохло, молча смотрели на то, как монстры, желающие до них добраться, сменяли один другого, утаскиваемые ветвями, вепрями и медведями в гущу сражения.

Один из последних их разговоров состоялся так:

– Ей больно, – произнес юноша, пристально глядя на то, как дереву обламывают ветки, и казалось, что это хрупкие женские руки.

– Она не умрёт, – пожал плечами Вальтер, и Максим ломано рассмеялся.

– Какой же ты отвратительно равнодушный, – сказал он, отсмеявшись, и в голосе прозвучала нотка обиды. – Ну и что, что не умрёт? Разве страдание не заслуживает сочувствия?

– А в чём его смысл? – поинтересовался учёный.

– В поддержке!

– И чем она поможет? Разве ей легче, оттого что ты сейчас сочувствуешь? Её разум сейчас почти ничего не воспринимает, он отошёл на второй план – она не знает о том, что ты переживаешь. Единственный результат твоих чувств сейчас – то, что ты ощущаешь себя социально правильным, проще выражаясь – хорошим, но на деле это ничем не подкреплённый факт, потому что ты никогда точно не узнаешь, как бы поступил, будь у тебя возможность помочь ей, но, к примеру, ценой своей жизни? Считаешь, лицемерие лучше равнодушия? – Вальтер презрительно хмыкнул, с интересом наблюдая, как Максим заводится.

– Не своди всё только к результату! Не всегда важен результат. Важно то, что у тебя либо есть какое-то чувство к людям, и ты не можешь контролировать то, что сопереживаешь им, либо его нет. И если его нет, то непонятно, чего от тебя ждать!

– И это, разумеется, плохо? – в глазах у Вальтера играли смешинки, и это раздражало Максима. Он хотел ответить: «Да! Конечно же, это плохо! Так нельзя!», но подавился словами, понимая, что сам-то, на самом деле, в это не верит, и что прозвучит это по-дурацки наивно. И Вальтер, явно обеднённый чувствами Вальтер, всё это увидел по его взгляду, и это одновременно взбесило и парализовало. – Ну, конечно же, вас в детском доме всё ещё пичкают этой устаревшей концепцией о том, что нужно быть человечным. Хотя почему под человечностью большинство понимает доброту, альтруизм и сопереживание, мне не вполне ясно. «Человечно» означает «подобно тому, как поступает человек», и здесь нет никакого уточнения, что этот человек должен быть высоконравственным и готовым к бесконечной самоотдаче и эмпатии. Это может быть чёрствый, аскетичный, жестокий человек, и его поведение тоже будет человечным. Обществу удобнее наделять нейтральные слова какой-либо окраской: так можно навязать какие угодно стандарты. Но то, что эти стандарты хороши для общества в целом, не значит, что они хороши, например, для меня, как для индивида. Ну же, хочешь сказать, что такая точка зрения эгоистична, не так ли? – с улыбкой, благодушно повернувшись к Максиму теперь всем корпусом, спросил Вальтер, и юноша ничего не ответил, только сильнее сжимая губы, потому что чувствовал, что учёный каким-то образом угадывает все его мысли, и от этого юноша сразу же перестаёт в них верить, считает глупыми, но найти других на их место не может, и теряется в смеси из себя и своих мыслей. – Однако эгоизм, Максим, для нашего вида, которому обычно не грозит быть сожранным – это эволюционное преимущество. Если более сильные не тащат за собой более слабых, не заботятся о каких-то аморфных понятиях справедливости, они развиваются быстрее, и шансов выжить, если в их сторону полетит метеорит, у них тоже больше.

– Перед нами больше не стоит так остро вопрос выживания, – очень медленно проговорил Максим едва оформившуюся мысль, как Вальтер парировал её:

– Но продолжает стоять, потому что мы не контролируем всю вселенную. Кроме того, вопрос не в том, почему мы не должны помогать слабым, а в том, почему должны?

– Потому что человека ценят не только за его силу!

– Ох, брось! – вдруг раздражённо отмахнулся Вальтер, и Максиму стало совсем не по себе. – Ты понимаешь, что речь сейчас идёт не о физической силе, а о сильных сторонах человека! Если человек чем-то от рождения болен, но умён, то поддерживать его имеет смысл, но не из-за каких-то понятий гуманизма, а из расчёта, что его способности могут быть нам полезны. Но если большая часть человечества бесполезна и оправдывает себя за счёт того, что им, несправедливо оказавшимся в таком положении, сочувствуют – это чушь собачья! Мы на Земле создали себе тепличные условия и со спокойной совестью стагнируем, недоступные для естественного отбора, потому что слабые у нас не отсеиваются, а сидят на наших шеях! Безработные, многодетные семьи, родители одиночки, инвалиды, когда-то голодные дети Африки, просто ленивые бездарности, от которых даже на работе нет никакого проку – все те, на кого мы тратим колоссальные суммы, чтобы просто продержать их на плаву, надеясь, что когда-нибудь они могут произвести на свет кого-нибудь стоящего! Именно чувства, Максим, позволяют всем им паразитировать на нас. Вся эта безвозмездная помощь, добро ради добра довели нас до того, что мы чертовски отстали, и теперь, возможно, расплатимся за это своим существованием. Не знаю, как тебя, а меня не устраивает такое «неравнодушие».

К концу своего монолога Вальтер уже совсем не выглядел равнодушным: он сделался резок настолько, что почти казался возмущённым, и та категоричность, с которой он судил об общепринятых нормах морали, заставляли задуматься о том, что его к ней привело?

Максим не без труда отогнал от себя нежеланные мысли раньше, чем они оформились хоть сколько-нибудь отчётливо, поэтому дальше обошлось без обвинений.

– И что это был бы за мир, где друг другу помогали бы только ради выгоды? – только спросил юноша.

– Другой, – охотно ответил учёный, застёгивая жилетку до конца и приподнимая голову. – Лишённый привычной тебе пелены бескорыстности, зато более честный. И отнюдь не безэмоциональный, кстати говоря. Всего-навсего держащий чувства под контролем усилием воли из-за осознания того, что они, хоть приятная, всё же слабость, а слабость можно проявлять отнюдь не всегда.

Всё казалось довольно логичным, и спорить вроде бы было не с чем. И всё равно Максим понимал, что не хотел бы в этом мире жить.

Животные вокруг погибали, и на смену им приходили новые – было понятно, что вселяться в нападавших на неё существ Кира не могла или не хотела. Хотя, случись это и сумей она с ними управиться, это могло бы решить многие проблемы.

Если верить Вальтеру, щит под напором должен продержаться трое суток, но это было неточно. И проблема заключалась даже не столько в самом поле, сколько в спицах. Каждый удар становился дополнительной нагрузкой, которая уходила через них в землю, изнашивая их, а так как эти были переносными и поэтому маленькими, поддерживать защиту долго не могли.

Те, которые были у Паши и Манфреда, были поновее, покрупнее и покрепче, так что у них шансов выжить было теоретически больше, но вряд ли это каким-то образом могло помочь Максиму с Вальтером.

Радовало, что смерть от жажды им вроде не грозила. Печалила перспектива быть сожранными.

Максим лежал и смотрел на затянувшееся сражение, стараясь игнорировать першение в горле.

Выносливость инопланетян была удивительной: хоть они и не могли уничтожить Киру, Кира тоже не могла уничтожить их. Они рвались наружу, а она их сдерживала.

Почему они напали все вместе, оставалось только гадать. Вальтер предполагал, что монстры из их разговоров поняли, что сюда бить эффективнее, и смирились со временным сотрудничеством. Слышать издалека возможность, конечно же, была – по меньшей мере трое бывших обитателей «коробки Шрёдингера» подтверждено обладали исключительно чутким слухом. Максиму казалось сомнительным, чтобы те понимали человеческую речь, но Вальтер и этой возможности не исключал.

Может быть, они просто почуяли, что весь их главный враг сейчас в полном сборе, так сказать, и решили сполна отомстить, а, может, озверели окончательно от невозможности выйти из леса и вышли сюда, на запах человечины.  Это, в общем-то, не было достаточно важным, чтобы думать об этом, и Максим не думал.

Он слушал, как раз за разом умирает Кира в животных и растениях, и понимал, что чем дольше он это слушает, зная, что окончательно она не умрёт, сколько бы страданий сейчас не испытала, тем и правда меньше его это беспокоит. Тем более обыденным кажется весь этот ад, который творится вокруг. Он даже смог уснуть, полностью смирившись с тем, что скоро умрёт, но не дав себе потосковать о том, что и терять ему здесь, в общем-то, нечего.

А проснулся, оттого что его грубо тормошат за плечо и взволнованно кричат:

– Вставай, они здесь! Они успели! Как быстро, просто удивительно! Я даже не заметил, как они входили в атмосферу!

Не было никакого шума, кроме чуть более громкого шелеста ещё не вытоптанной травы и тихого стрекотания, похожего на электрическое. Максим открыл глаза, зажмурился, оттого что в них ударил свет, и прикрыл их рукой, садясь на остывшей земле. Вальтер периодически кидал какие-то фразы, смысла которых юноша не разбирал, треска, воя и визга больше не было. Проморгавшись, Максим увидел, что метрах в десяти над землёй зависла чуть светящаяся светло-бежевая сфера радиусом метров в десять, будто обтянутая кожей, которую просвечивали лампой, и от неё расходятся в разные стороны жёлтые лучи, на концах которых в воздухе подвешены застывшие, как насекомые в кусках янтаря, монстры.

– Мне это снится… – пробормотал Максим, оглядываясь вокруг и замечая, что лучи протягиваются далеко над лесом, и в отдалении на них висят те несколько, которых он вместе с Пашей и Манфредом поймал.

«Кира?» – мысленно позвал он девушку, поднимаясь на ноги, и та не ответила, но он почувствовал, что она здесь, пусть и только просыпается от забытья, в которое попала из-за нападения.

Вальтер был в высшей степени взбудоражен: он постоянно что-то выкрикивал, ходил туда-сюда и неотрывно, жадно смотрел: как сфера опускается на траву,  теряет форму, вздрагивает и беззвучно лопается, как шарик, который прокололи сзади, будто в замедленной съёмке, уменьшается в размерах и стягивается раскрывшимися концами вперёд, пока снова не превращается в шар, опустившийся на светлую ладонь.

На поляне стояли пятнадцать мужчин и женщин, бледных, с воздушными, пышными, но тонкими волосами не длиннее, чем до плеч, совершенно нагие, не считая обручей платинового цвета с зелёными лампочками посередине.

Если смотреть только на голову, то определить пол каждого в отдельности было бы практически невозможно, да и тела у них тоже были андрогинными.

Десять, которые были позади, стояли, подняв руки, и оказалось, что лучи, которые держат агрессивных существ парализованными, исходят от них.

«Десять человек по два луча от каждого. Значит, семь тварей взрыв так и не пережили?..» – мельком подумал Максим.

Несколько секунд пришельцы оглядывались и прислушивались к лесу, некоторые из них сразу же обратили своё внимание на Максима с Вальтером, и вскоре уже все смотрели только на них.

– Обручи на наших головах оснащены прибором, который, вне зависимости от нашего желания, окрашивает кристалл в цвет наших намерений, – мягким, ничем не отличающимся от человеческого голосом произнёс тот, который держал в руках бежевую сферу. Он с немного виноватым любопытством оглядывал землян. – Зелёный означает, что мы не собираемся ни намеренно, ни вследствие какой-либо необходимости причинить вам вред. Не могли бы вы отключить вашу защиту? В вас есть частицы одного из нас, и поле может осложнить процесс переноса.

«Они и сами могут с лёгкостью её убрать», – понял Максим, и то, что, несмотря на это, они всё равно об этом просят, внушило к ним уважение.

Вальтер кивнул и, присев к одной из спиц, за несколько секунд отключил поле, и в лицо юноше подул ветер.

– Благодарим вас, – кивнул тот, который, видимо, был главным. – Вы разрешите посмотреть ваши воспоминания?

«Вальтер не согласится», – решительно подумал Максим. – «У него в голове слишком много компромата».

– Разрешаю, – спокойно произнёс учёный, и у юноши случился разрыв шаблона.

Взгляд серых глаз устремился на него, и он, как-то очень уж автоматически, повторил:

– Разрешаю.

И иномирцы прикрыли глаза, а землянам показалось, что их голову кто-то легко щекочет изнутри.

«Удивительно», – мелькнула в головах чужеродная мысль, а затем следующая: «Не беспокойся, дитя, твои скитания окончены. Сейчас ты обретёшь тело и вернёшься домой».

По Максиму пробежали мурашки от ощущения трепетной женской радости. Мотыльки вокруг одновременно взлетели на несколько метров вверх, а затем медленно спланировали обратно.

Инопланетные гости открыли глаза, и четверо, которые не удерживали монстров, окружили пятого, присмотревшись к которому, Максим оледенел от ужаса. Это было тело, но оно казалось ненастоящим, нарисованным второклассником: абсолютно прямое туловище, руки, ноги, бесцветные волосы, а главное – у него не было половых органов, пальцев и… лица.

«Не бойся», – прозвучал в его голове голос их главного. – «Это просто болванка, она изменится, когда мы перенесём туда Киру».

Четверо взялись за руки, снова закрыли глаза, и спустя секунду вся поляна засветилась. Каждая травинка, каждая мошка и цветок затрепетали и стали излучать мягкий жёлтый свет, мало того, абсолютно сбитый с толку быстротой происходящего Максим, обнаружил, что сам он тоже светится. Он глядел на свои руки и видел, как от них начинает клочками отрываться свет, как если бы он горел, и от него отделялись пылающие былинки. Светился и Вальтер, как-то особо хитро и… ласково улыбаясь, разглядывая себя, поляну, инопланетян, формирующийся над ними шар, похожий на маленькое солнце. Он выглядел так, как будто у него была ещё целая тысяча лет впереди, чтоб налюбоваться подобным, и он прямо сейчас приступал к подробнейшему изучению и попыткам понять, что, а, главное, каким образом здесь происходит? И до тех пор, пока весь свет не скопился над головой у будущего тела Киры и не ударил в неё столпом, Максим смотрел только на Вальтера. И, кажется, им он был заворожен больше, чем всеми теми необыкновенными вещами, которые творились вокруг.

А тело дёрнулось, и затем всё потянулось вверх, привстало на носки и стало как будто надуваться и обретать формы: под кожей стали прорисовываться рельефы небольших мышц, изгибов, выпуклой груди, обрисовалась талия, выросли маленькие пальчики, и, главное, появилось лицо с очаровательным вздёрнутым носиком, а волосы вспыхнули лёгкой пшеничной желтизной. Показалось, что кто-то снова нажал на переключатель, ведь из-за контраста обычная дневная тень показалась удивительно тёмной.

Кира открыла глаза и шумно вдохнула воздух, взволнованно глядя перед собой и сжимая-разжимая кулаки, чтобы почувствовать себя. Она посмотрела на свои руки, ноги, потом подняла голову, а спустя секунду бросилась в объятия к стоящей перед ней женщине.

Казалось, что она вот-вот заплачет, но, отдалившись через какое-то время и заглянув ей в лицо, она звонко засмеялась, и все остальные вторили ей не менее искренне. И все они выглядели так счастливо, как будто все были ей близки и радовались вновь обретённому близкому человеку, но почему-то Максим понимал, что это не так.

«Спасибо», – обратился к ним всё ещё спокойно улыбающийся главный. «Её возвращение будет праздником. Нам следует поторопиться, но прежде я отвечу на несколько наиболее интересующих вас вопросов».

А после перевёл внимательный взгляд на Вальтера, и Максим понял, что тот задал вопрос, и у них завязался диалог. Ему стало немного обидно, ведь ему тоже было интересно, но присутствие этих дальних родственников так на него влияло, что выглядеть мелочным капризным ребёнком не хотелось, и он, мельком поглядывая на воркующую с соплеменниками Киру, терпеливо дождался, пока они закончат.

Вальтер прикрыл глаза и улыбнулся, на этот раз без тени усмешки.

– Я улетаю с ними, – буднично произнёс он Максиму, повернувшись к нему, и похлопал по плечу.

Тот понимал, что чего-то подобного и следовало ожидать, но всё равно не смог сдержать удивления. Тем, как легко Вальтер соглашается покинуть планету, и тем, как быстро пришельцы согласились. В конце концов, методы учёного оставались довольно спорными, и из-за него Кира перенесла немало страданий. Но, кажется, ни их, ни даже саму девушку это не заботило.

– Не боишься? – хмыкнул Макс, не показывая своего удивления.

– О, я бы скорее боялся остаться здесь после всего того, что произошло, – усмехнулся Вальтер. – Впрочем, тебе особенно ничего не грозит – просто расскажешь всё, как было, при детекторе лжи, и кто угодно поймёт, что был просто пешкой – с тебя никакого спроса. А вот за информацию эту вполне можешь выторговать себе место в любом Центре и бесплатное обучение.

«Ну ты и засранец», – думал Максим и ловил себя на мысли, что никакой злости больше к нему не испытывает. Разве что лёгкую обиду, но это он и сам от себя скрывал.

– Учту.

«У тебя есть вопросы?» – спросили у юноши, и он на секунду задумался, всё ещё глядя на девушку, которая радовалась обретению тела и, видимо, семьи.

«Вы вернётесь?»

«Наверняка. Но неизвестно, когда. Спасательная миссия не требует долгого обсуждении, но вступление в контакт с менее развитой цивилизацией… Не могу предположить, сколько времени займёт решение этого вопроса».

«Но наши радары наверняка засекли вас. Мы уже получили шокирующий факт того, что в космосе есть кто-то более развитый, чем мы, и нам придётся с этим считаться. Это не накладывает на вас ответственность?»

«Это обязательно будет учтено при обсуждении, к тому же, наш корабль не причинил ни капли вреда вашей планете», – терпеливо отозвался мужчина. – «В любом случае, сейчас мы не готовы».

Это было похоже на ультиматум, и Максим не стал продолжать. Он задумался на какое-то время.

«Как ваш корабль оказался на Луне?» – спросил он, наконец, и лицо инопланетянина вдруг поменялось. Улыбка исчезла, появились какие-то неуклюжие скорбь и сожаление, которые, кажется, были им не совсем привычны.

«Мы и сами не знали, что с ним случилось, до этого момента. Корабли такой высокой скорости были разработаны совсем недавно, и раньше у нас не было возможности посылать спасательные экспедиции так далеко. Все участники того полёта спаслись в Кире, но она была совсем малюткой, чтобы позволить им сохранить самосознание своим признанием их существования. Со временем они просто растворились в ней, хотя самостоятельно она не может добраться до этих воспоминаний. Произошедшее станет для нас важным уроком. Надеюсь, для вас тоже», – закончив говорить, он прикрыл глаза на секунду, и Максима как будто ударили по голове подушкой. Это было как просмотреть кинофильм длиной в три часа за секунду – у него даже голова закружилась и он, зажмурившись, прижал ладонь ко лбу.

В этот момент на него налетел целый вихрь из объятий и поцелуев.

– Максим, спасибо тебе огромное! Я так благодарна! – повторяла девушка, лёгкая, как пушинка, но так цепко его обхватившая, что, казалось, и не вырваться. Она целовала его в лоб, нос, в щёки, уши, губы – оставалось только гадать, как она так быстро освоилась с выражением чувств телесным образом?

Он едва успевал отвечать и только смеялся, сам не замечая, что неприятный осадок от принятой информации оставил его, вытесненный облегчением.

Наконец, она остановилась, положила ладони ему на щёки, внимательно посмотрела в глаза, а затем прислонилась лбом ко лбу и закрыла их.

– Я всегда буду помнить о тебе, даже если мы никогда больше не увидимся.

– И я о тебе, – пообещал юноша, тоже закрывая глаза и прислушиваясь к тому, как сердце мерно отбивает ритм.

Всё заканчивалось слишком быстро, слишком странно – он не успевал с этим свыкнуться, найти нужные слова, сказать всё, что ему когда-либо могло захотеться сказать, ведь больше такой возможности может и не быть.

«Скорее всего, не будет», – понял Максим.

Всё заканчивалось слишком хорошо, но как будто бы не для него. Он наблюдал счастливое воссоединение девушки, перенёсшей много страданий и одиночества, с её народом, он наблюдал, как сбывается мечта учёного, которым он втайне восхищается и которому, всё-таки, многим обязан, но ему-то что с того? Да, это всё кажется правильным и справедливым, но он-то остаётся здесь. Он даже пробовать проситься туда не хочет, потому что знает, что не приспособится. Он землянин, его место здесь, к тому же, он чувствует, что разрыв между их цивилизациями огромен. Настолько, что пытаться преодолеть его за одно поколение бессмысленно.

Максим хотел бы быть частью того мира, куда сейчас отправятся эти двое. Но если выбирать между чужой планетой с двумя людьми, которых он хотел бы видеть своей семьёй, и своей, где совершенно одинок, он выбирает второе. И от этого больно.

– Не грусти, ты найдёшь здесь всё, что тебе нужно. Ты ведь живучий, правда? – прошептала она ему, то ли подслушав его мысли, то ли ещё что, и Максим усмехнулся.

– Если кто-нибудь захочет от меня избавиться, то очень пожалеет, что взял на голову такую мороку, – ответил он и открыл глаза, хитро ими сверкнув.

Кира улыбнулась так, что воспоминание об этой улыбке грело его всю последующую жизнь.

Она ещё раз крепко его обняла, уткнувшись носом в шею, а потом отдалилась и, помахав, ушла к своим.

Юноша вздрогнул, снова ощутив на своём плече руку, и только тогда понял, что Вальтер всё ещё здесь стоит.

– У тебя неплохой потенциал. Если не будешь растрачивать себя на всякую чушь, многого добьёшься. Удачи, – ещё раз похлопал напоследок, ухмыльнулся и ушёл вперёд, где ему что-то, смеясь, сказала Кира, и он тоже улыбнулся и по-отечески приобнял её за плечо. А затем они исчезли за бежевой пеленой, вновь обхватившей их в форме сферы.

«Что они будут делать с этими тварями?..» – рассеянно и слишком поздно подумал Максим, наблюдая, как корабль улетает.

***

Он обнаружил Пашу и Манфреда там же, где и оставил. Ман был мертв, лежал лицом к земле, пригвожденный к ней двадцатисантиметровым жалом, вошедшим в тело под лопаткой, а Паша сидел рядом и курил его самокрутку.

“Выжил бы он, если бы я остался на стреме?” – сглотнув, подумал Макс и вышел из-за деревьев.

– Прилетели? – не глядя, спросил Паша и еще раз затянулся с видимым трудом. Он раскашлялся, но рта не раскрывал, морщась, но заставляя легкие терпеть непривычный дым.

Спрашивать, как много он знает и откуда, наверняка, не было смысла.

– Да.

Биолог унял спазмы, но никак не отреагировал. Это было странно.

– Как это случилось?

– Нас стали одновременно осаждать трое. Первых двух уложили, третий пульнул в Мана жалом в спину на самой границе. Труп упал уже в поле действия защиты. Эта тварь рвалась сюда, чтобы сожрать его, до тех пор пока не появились желтые лучи.

Это было последним, что Максим о них узнал, потому что больше знать не хотел.

Они пошли по теперь уже совсем безопасному лесу, ведь справиться с земными хищниками теперь казалось проще простого. Паша едва наступал на свою ногу, так что Максим ему помогал, перекинув его руку через свое плечо. Но он не чувствовал тяжести чужого тела.

Поступившая разом, ударившая, как обух, информация начала проясняться, прокручиваясь снова, но медленно, чтобы успевать усваивать её.

Связь инопланетян с планетой-родительницей давно была потеряна, они считали, что та погибла: по расчетам должна была погибнуть – слишком мало условий как для выживания человечества, так и для любых земных видов.

Они перепробовали много миров, но, в конце концов, создали свой сами, поняв, что это единственный способ держать ситуацию под контролем.

Вселенная оказалась огромна и в высшей степени обитаема: если не считать Земли, которая находилась непомерно далеко от остальных, буквально на самом краю некогда исследованных территорий, многие населённые разумными существами миры находились в относительной близости друг с другом и охотно шли на контакт – иногда мирный, иногда не очень.

И пра-атланты развивались, постепенно обуздывая не только технологии, но и собственные тела, а так же разум и чувства. Всё глубже понимая самих себя, люди поколение за поколением обнаруживали, что возможности контроля самих себя расширяют возможности контроля окружающего мира. В какой-то момент они научились ясно изъясняться мысленно друг с другом при помощи приборов, после же надобность в последних и вовсе отпала. Сила мысли официально вошла в учебники, и темпы развития их цивилизации с каждым тысячелетием только увеличивались.

Справедливость, гуманизм, ответственность, равенство. Сдержанность, снисходительность, толерантность, милосердие. Пра-атланты приблизились к нынешнему земному пониманию сверх-цивилизации.

А затем кто-то из их соседей обнаружил планету с одним единственным обитателем. Это была химера: ослабленная голодом, из-за того что есть было почти нечего, и едва ли пригодной для жизни атмосферой, она позволила забрать себя на корабль. Едва оказавшись на новой планете, она убила всех на объекте, куда её поместили, и скрылась. Пока её поймали, погибло несколько тысяч человек. Пока её изучали – ещё десяток, так как контролировать её было невероятно сложно: всё в ней делало её идеальной убийцей с потрясающей выносливостью. Мало того, иногда она выходила на контакт.

Тогда учёным беженцев с Земли предложили изучить её, чтобы понять, что ей надо.

Вывод был один: уничтожать. Никакого созидания, никакой жизни, всё – во имя смерти. Смерть была культом, смерти она желала и себе, но считала, что не может себе этого позволить до тех пор, пока смерть не воцарится везде, кроме неё.

Когда-то её предки, ещё совсем глупые, эгоистичные, не понимавшие необходимости служить смерти, повально пытались покончить с собой, но природа в насмехательство устроила так, что убить их было практически невозможно. Они не хотели размножаться и давать начало живому, но их организмы предавали их и здесь – они не нуждались для этого в паре, и процесс воспроизведения себеподобных было не обратить, равно как не убить своих новорождённых потомков: они появлялись на тьму сильными и озлобленными, стремящимися разрушать всё вокруг себя, до тех пор, пока не понимали тщетность своих попыток, не впадали в уныние и всё не повторялось.

Эти извращённые, чуждые большинству существующих видов инстинкты казались её народу абсолютно естественными, и, несмотря на то что всю жизнь они были абсолютно несчастны, они считали это правильным, а стремящихся к жизни – моральными уродами.

Должно быть, природа много экспериментировала, и с ней случались неудачи, может, она обладала плохим чувством юмора, а, может быть, нуждалась в инструменте для поддержания равновесия между жизнью и смертью. Над этим вопросом до сих пор трудятся.

Только этот случай оказался не единственным. С тех пор зарегистрировано двадцать семь представителей двадцати семи абсолютно разных видов, связанных только тем, что вся их жизненная программа заключалась в том, чтоб уничтожать всё живое, в том числе – себе подобных и самих себя по возможности.

И были те, кто захотел это использовать в войне. К сожалению, среди закончившихся неудачно попыток, были ужасающе успешные.

Тогда бывшие земляне приложили все силы, чтобы собрать этих монстров в одном месте и отправить их на край Вселенной, куда-нибудь, где их никто никогда не найдёт, в надежде, что они просто перебьют друг друга.

«Почему бы просто их не уничтожить? Это ведь сложно, но не невозможно, тем более для развитой, созидающей цивилизации!» – думал Максим, и сразу же как будто чужой голос грустно, но с чувствующейся улыбкой отвечал: «Вот именно. Созидающей. Ничто созидающее не должно уничтожать, иначе мира не будет. Любое исключение для этого правила низвергает его и лишает смысла. Нет, мы не могли их убить. Это убило бы нас самих».

Максиму показалось, что так и должно быть. Почему бы чьему-то голосу в его голове ему не отвечать?

Собрали экспедицию, ввели монстров в анабиоз и отправились в долгий для того времени путь. Хоть продолжительность жизни увеличилась от неполного столетия до бесконечности при условии возможности обрести новое тело, путь был по их меркам угнетающе длинным. Они планировали лететь не менее тысячелетия с тех пор, как из вида скроется последний обитаемый мир.

Корабль для лучшей экономии ресурсов сам сканировал ближайшие миры на наличие разумной жизни и выводил команду из сна только в случае, если находил, и какое-то время они бодрствовали, а затем снова засыпали.

В полёте случилась редкость для тех времён: у членов экипажа родился ребёнок, девочка. Деторождению стали придавать гораздо меньше значения с тех пор, как границы жизни раздвинулись до неосмыслимых горизонтов, но, всё же, от этого не отказывались, и если это происходило, то означало, что двое чувствуют в себе так много энергии, что хотят вложить её в нового человека. В ставшем гораздо более сдержанным мире это было огромным счастьем.

Однажды корабль снова разбудил команду, кроме, конечно же, ребёнка – к чему её будить в первые часы, пока вокруг сплошь суматоха, сбор данных, обработка и прочее?

Те, сориентировавшись и проверив всё, поняли, что мир, который они обнаружили – это их родная планета.

Сперва они не могли поверить в то, что она всё ещё такая голубая, хоть и окружённая космическим мусором, и что те, кого они оставили в ставших невыносимыми условиях, всё ещё живы и, кажется, всё ещё разумны.

То, что чувствовал Максим через призму чужого восприятия, погружаясь в эти воспоминания, было довольно специфичным. Устоявшаяся за тысячелетия картина мира, которую очень долго ничто не могло пошатнуть, дала трещину, и в идеальный порядок просочился хаос. Он беспорядочно разбросал мысли, нажал все запылившиеся рычаги, а потом сложил два и два.

И потомок пра-атлантов, представитель мудрой цивилизации, в которой царил культ контроля над эмоциями, впервые в жизни расплакался. Он впал в истерику, и она передалась части экипажа. Они выли, кричали, плакали и повторяли: «Мы их бросили, бросили!». Они, никогда не проявлявшие тяги к коллективизму, страдали от всепоглощающей вины и истово верили, что сами себя никогда не смогут простить за то, что сделали их предки. Все достижения и блага их цивилизации тогда казались им лицемерными и низкими. Они верили, что тогда должны были остаться.

Остальные сочли, что собратья бредят, но никто не мог успокоить разбушевавшихся ни увещеваниями, ни силой. С таким не сталкивались уже слишком давно, эта проблема считалась исчерпавшей себя.

В какой-то момент их силы от переизбытка эмоций вышли из-под контроля, а так как корабль управлялся силой мысли…

Выжили только те, кто был в капсулах, то есть все до единого монстры и Кира. И все устремились в неё, как в ближайшее приемлимое живое существо, а со временем – растворились.

И чем больше Максим думал обо всём этом, тем меньше замечал происходящее.

И тем отчётливее чувствовал, что любит Землю со всем дерьмом, которое здесь творится.

И далёкие родственники казались гораздо более близкими.

В среднем взрослый мотылёк живёт совсем недолго, всего две или три недели, а бывает и того меньше. Но за это время он способен отложить более тысячи яиц, которые тоже когда-нибудь станут бабочками и разлетятся в разные стороны, чтобы больше никогда друг друга не встретить.

<< Содержание